«Морфий» выходит на фоне еще не изжитого скандала вокруг «Груза 200». Хотя в сегодняшней ситуации новая работа вряд ли принесет Алексею Балабанову особенные дивиденды, в его фильмографию она впишется отдельной крупной строкой.

Балабанов только использует тему (молодой врач в российской провинции в разгар большевистской революции становится морфинистом) и стиль (пламенеющий модерн в сплаве с жестким натурализмом) для личного, можно сказать, интимного высказывания о смерти души. Его характер подчеркивается на редкость явной идентификацией автора и персонажа — врача Полякова. Хотя вдвое младший режиссера артист Леонид Бичевин с правильным статичным лицом, конечно, мало похож на Балабанова, но внутренне они близки целым комплексом травматических свойств — уязвимостью, состраданием к бедам русского народа и склонностью к распаду, которую этот народ как мало какой другой умеет культивировать. Вторым свидетельством личных, национально окрашенных намерений режиссера становится великолепная роль Ингеборги Дапкунайте — фельдшерицы Анны Николаевны, разделяющей порок и жребий главного героя. Приглашая западную (по происхождению и по стилю) актрису сыграть русскую бабью жертвенность, Балабанов следует известной российской традиции, высокомерно презирая «буржуйский Запад», одновременно тянуться к нему, как мужчина тянется к красивой недоступной женщине.

Как всегда, режиссер насыщает свое кино провокациями, которые делают зрелище «невыносимым» для чувствительного глаза и сердца, благо провинциальная больница дает в этом смысле бездну возможностей: отпиленная женская нога, разрезанное детское горлышко, роды с неверным поворотом ножки и выходом из заветного места младенцеобразной куклы стоимостью в двадцать тысяч долларов.

После этого данс-макабра такие мелочи, как вуайеристское любование девичьей попкой в туалете или стыдливо изображенный минет (сцена, которую отказалась сыграть Рената Литвинова и честно выполнила другая актриса) выглядят чисто балабановскими приколами, к которым трудно относиться без юмора. Но и закаленных зрителей, уже два десятилетия переваривающих самую крутую «балабановщину», режиссер ухитряется шокировать зрелищем отвратительного еврея, не только крадущего морфий для гнусных целей, но и чуть ли не возглавляющего в регионе большевистский заговор.

Еще до выхода фильма о нем сказано и напечатано изрядное количество глупостей. Две из них наиболее выдающиеся: что после «Морфия» жить не хочется и что это кино не близко широкой аудитории. Разумеется, желания жить у сходивших на этот просмотр не прибавляется, ну так умрите на здоровье и обвините в предсмертной записке Балабанова, если все остальное вокруг, кроме этого злосчастного фильма, вас устраивает. Примерно то же самое говорили по поводу «извращенных и упаднических» картин Ингмара Бергмана его соотечественники-шведы, к которым всегда были готовы присоединиться бдительные советские кинокритики. Это не помешало тем же шведам, и даже некоторым из тех самых советских критиков оплакивать кончину Бергмана как великого гуманиста.

«Простые зрители», в отличие от профессиональных критиков, не обязаны отличать искусство от жизни, но именно они в своем подавляющем большинстве как не пошли на «Груз 200», так не пойдут и на «Морфий», который грузит еще на добрую сотню единиц. Так что в данном случае совершенно нечего волноваться тем, кто считает критерием значительности и полезности фильма массовый успех: лучше бы они задумались о том, почему так популярны и массово успешны были идеи Гитлера или Сталина.

Здесь, однако, возникает зловещее слово «антисемитизм», и в дискуссию вступают блюстители политической корректности. Они довольно убедительно доказывают, что показать плохого русского, поляка или американца, не говоря о немце, сам бог велел, а вот еврея не троньте. Причина, очевидно, в том, что это было угнетенное меньшинство, которое благодаря революции и марксизму-интернационализу поднялось с колен. Ну а что бывает с поднявшимися с колен нациями, которые начинают беспредельничать, мы хорошо знаем по целому ряду исторических примеров, из которых последний нам особенно близок географически. Мне кажется, что за свой «антисемитизм», реальный или мифический, Балабанов сам ответит где положено, а в качестве свидетелей потащит за собой двух покойных соавторов — Михаила Булгакова (чьи рассказы положены в основу сценария) и Сергея Бодрова-младшего (который этот сценарий написал, введя и тенденциозно укрупнив еврейский мотив). Вот пусть в этом месте с этим делом и разбираются.

Спорить об искусстве с точки зрения идеологии вообще довольно бессмысленно, ибо никакой анализ не способен вызвать в человеке те чувства, которые художник не сумел в нем пробудить. Поэтому речь не о том, чтобы противопоставить одним аргументам другие, а о том, чтобы поделиться тем мощным художественным впечатлением, которое этот фильм заставил пережить, а такие люди есть. С их точки зрения, «Морфий» — сильное, жестокое, «упадническое» произведение Балабанова, режиссера консервативного по содержанию, а в этом фильме — и по форме тоже, ибо декаданс и авангард давно вышли из моды. В отличие от «Груза 200», от «Морфия» отвернется значительная часть «прогрессивной критики», не найдя в нем волнующей актуальности. Но как сильно действующий наркотик, он останется жить вместе с вопросами о трагическом смысле/бессмысленности жизни, которые остро стояли еще до появления слова «экзистенциализм» и никуда не денутся после его девальвации.